Мы сели за стол Натальи Синдеевой (генеральный директор телеканала «Дождь». — Ред.), она при этом интервью присутствовала и слушала с раскрытым ртом. Когда все кончилось, она сказала: «Слушай, надо делать программу». Мы решили, что будем приглашать в нее героев девяностых и начала двухтысячных. Летом начали снимать пилотные программы, а осенью с ними вдруг срезонировал флешмоб, посвященный 1990-м, на Кольте. Так получилось, что мы стартовали параллельно, хотя наша программа появилась совершенно независимо от вашего проекта.
— Как объяснить этот интерес? Почему двадцатилетние вдруг заинтересовались 1990-ми?
— Я бы сильно его не преувеличивал. Мне кажется, что в этой ностальгической волне преобладают люди, для которых девяностые были временем молодости. Что касается двадцатилетних, то для них это, наверное, такая маленькая потайная дверь в стене. Они же вообще не застали ничего, кроме Путина, вся сознательная жизнь прошла при нем. Я бы, наверное, повесился, если бы у меня было так. Ну или влился в патриотические ряды — одно из двух. А они, посмотрев какие-то фильмы или послушав какие-то беседы, узнали, что когда-то все было совсем по-другому. И за этой крохотной дверцей увидели приятное марево, магический свет. Кто-то заглянул туда — и там их ждала волшебная страна.
"Путч произошел из-за того, что силовики просто испугались за собственные кресла".
— Какие герои вашей программы оказались наиболее интересны зрителям?
— Есть два типа таких героев: с одной стороны, это хорошие рассказчики, люди, не чуждые самоиронии: здесь самый яркий пример — «рыжий Иванушка» (солист группы «ИванушкиInternational» Андрей Григорьев-Аполлонов. — Ред.). Хотя недавно в гостях у нас был Шура — и он, наверное, составит ему хорошую конкуренцию. С другой стороны, людей интересуют и вдумчивые и информативные воспоминания участников событий. Невероятный резонанс, например, вызвала программа с создателем «Новой газеты» Дмитрием Муратовым. Надо сказать, что и у меня отвисла челюсть, когда он рассказал, что было искрой бикфордова шнура, приведшей к путчу 1991 года.
— Что же?
— Я спросил у него, почему Ельцин и Горбачев — оба очень уважаемые мною политические деятели — никогда не могли переступить через взаимную неприязнь и даже ненависть. На что он ответил, что такой краткий период был: когда они собрались в Кремле, чтобы обсудить, каким быть новому государству. В том заседании участвовали три человека: Нурсултан Назарбаев, Ельцин и Горбачев. И они втроем набросали план, согласно которому государство должно было называться не СНГ, а ССР — Союз Суверенных Государств. Горбачев должен был остаться президентом Союза, Ельцин становился президентом России, а Назарбаев — премьером ССР. Они закончили дела, выпили и, счастливые оттого, что нашли взаимопонимание, утром разъехались по домам. А потом оказалось, что вся беседа была записана помощником Горбачева по фамилии Медведев (никакого отношения к Дмитрию Анатольевичу он не имел). Он встроил диктофон в столик, на котором подавались напитки, — и затем расшифровка легла на стол председателя КГБ Крючкова. А речь там шла еще и о том, что существующие силовые структуры надо расформировать и набрать туда совершенно новых людей. И через несколько дней после этого Горбачев оказался заблокированным в Форосе. То есть путч произошел из-за того, что силовики просто испугались за собственные кресла.
— История, требующая экранизации. Давайте отвлечемся от больших исторических событий. С чего лично у вас начались девяностые — как и любая эпоха, они, очевидно, наступили не по календарю?
— Совершенно верно. Начало девяностых у меня связано с Соединенными Штатами — я работал ассистентом и преподавал на кафедре русского языка в Калифорнии. И все события 1991-го и 1993-го я наблюдал по телевизору и комментировал своим студентам. Одновременно началась моя история с радио: я делал программу «Музыка большевистских детей и бабушек» на колледж-радиостанции KSPC. Это был ночной эфир, я ставил «Браво», Гребенщикова, «Пикник», других исполнителей, объяснял смысл текстов песен. Но потом тяжело заболел мой отец, и мне пришлось вернуться домой — жизнь круто повернулась. В Екатеринбурге я начал делать программу «Радио “Голос совести”: победа ума над разумом» с моим приятелем, солистом группы «Апрельский марш» Мишей Симаковым. А потом мой двоюродный брат, который тогда работал в «Московских новостях», рассказал, что они создают совместную радиостанцию с американцами. Я приехал познакомиться с руководством и тут же получил должность программного директора. Хотя изначально собирался вернуться в Штаты.
"Плодородный слой, к сожалению, оказался не очень устойчивым".
— А почему не вернулись?
— Во-первых, из-за отца. А во-вторых, я понял, что для того, чтобы сделать карьеру, стать программным директором радиостанции в Америке, нужны не то что годы — десятилетия. Потому что на каждую вакансию там сразу откликнется человек 150, которые знают местную музыкальную культуру и справятся с этим гораздо лучше, чем я. Помню, мы как-то ночью по телефону беседовали с руководителем лингвистического центра, где я работал, и она сказала: «Михаил, жизнь выдает не так много шансов оказаться в нужное время в нужном месте. У меня такое ощущение, что у тебя сейчас как раз такой шанс».
— Когда вы начали работать на радио «Максимум», вы заимствовали какие-то принципы колледж-радиостанций?
— Я стал придумывать разные авторские шоу. Саша Скляр начал делать программу о тяжелой музыке «Учитесь плавать», диджей Фонарь выпускал «Фанни-хаус», посвященную танцевальной электронике, басист «Ва-банка» Леша Никитин делал программу «Давай!» о русском роке. А я выходил с программой об американской альтернативной музыке и шоу «Бал выпускников». В студии собирались две знаменитости, которые могли не иметь никакого отношения к радио «Максимум», но окончили школу в один год, — и вспоминали моду, песни, дух того времени. То есть у нас, как и на колледж-радио, была самая разная музыка, такое буйство красок. Хотя главным ориентиром для меня была та самая KROQ — радиостанция, которая невероятно сильно на меня повлияла, когда я попал в Лос-Анджелес.
— Уже было в обиходе пресловутое слово «формат» или американцы вас не трогали и вы были предоставлены сами себе?
— Нет, формат был. Если «Европа плюс» была самой популярной в городе радиостанцией, то «Максимум» должен был стать самой модной. Я действовал в четкой координации с американской стороной — мне повезло поработать с Бертом Кляйманом, который научил меня программировать эфир, осуществлять ротацию. До этого он работал в Casey's Top 40 — популярнейшем американском чарте, который существовал не одно десятилетие и выходил на нескольких коммерческих радиостанциях. К счастью, Кляйман был достаточно чутким чуваком. Он внял моим объяснениям, что такие музыканты, как Том Петти и Брюс Спрингстин, в России проигрывают в популярности такой малоизвестной в Штатах группе, как Depeche Mode. Постепенно он стал давать мне все больше свободы, чтобы я мог программировать станцию сообразно с местными модными трендами.
— А как американцы относились к русской музыке в эфире?
— Я настоял на том, что она должна там присутствовать. Кляйман, естественно, ничего в русской музыке не понимал — но я как-то раз поставил между Tears for Fears и Eurythmics какую-то песню группы «Агата Кристи» с альбома «Позорная звезда». И он осознал, что по звуку эти вещи неплохо сочетаются. И больше в русскоязычную ротацию уже не вмешивался.
— Мы создавали плодородный слой почвы, куда можно было бросить любое семя — и оно давало плоды. Собственно, что и произошло на рубеже девяностых и двухтысячных, когда появилась целая волна ярких артистов. Нам повезло: у нас в руках были все инструменты — и рекорд-лейбл, и фестиваль. Мы вообще тогда думали, что сможем переменить попсовую парадигму в России, что мы доживем до того дня, когда в «Голубых огоньках» появятся новые лица. Но этот слой, к сожалению, оказался не очень устойчивым — отчасти потому, что Борис Абрамович Березовский, который был готов на наши эксперименты, стал политэмигрантом.
— У ваших надежд были основания? Получалось регулярно ставить артистов «Нашего радио» на Первый канал, например?
— Да. Это касается, в первую очередь, Земфиры, в которую Эрнст просто влюбился. У Бориса Абрамовича тогда была доля в ОРТ, и Эрнст был, скажем так, «его человеком» в то время. Он сам приезжал в наш маленький офис на Чистых прудах, и мы обсуждали с ним, как правильно раскручивать артистов. А потом ветра переменились, Березовский полностью переключился на политическую борьбу, стал знаменем антипутинизма, лишился участия в ОРТ, продал свою долю в холдинге Руперту Мердоку и так далее.
— Березовский в целом был восприимчив к советам, на него можно было влиять?
— В моем случае он прислушивался только к тем вещам, что касались моей компетенции. Мне удалось убедить его, что из всех проектов, которые мы тестировали, «Наше радио» имеет самый серьезный потенциал. Успешность фильма «Брат-2» он осознал, уже когда тот вышел на экраны, — Березовский был в абсолютном восторге от него. Вообще он не был тем человеком, который приходит на встречу с четким осознанием «как надо» — и его не переубедишь, хоть кол на голове теши. Он не случайно собирал такие think tanks, совещания с участием Андрея Васильева из «Коммерсанта», Кости Эрнста. Он не был глух к мнению окружающих; другое дело, что он был абсолютным игроком и авантюристом, и во множестве случаев азарт брал верх над логикой и здравым смыслом, который отстаивали его собеседники.
"Если завтра огромный поток говна, который льется в эфирах федеральных каналов, сменится потоком апельсинового сока, изменятся ли настроения в стране?"
— Когда он жил в Лондоне, вы часто общались?
— Мы продолжали общаться, и я организовывал выступления музыкантов на его праздниках — там играли «Мумий Тролль», «Би-2», Billy's Band. Это отдельный длинный разговор. Самые веселые истории, связанные с теми праздниками, вошли в наш с Алексом Дубасом спектакль «МКАД».
— А вы помните момент, когда почувствовали, что время меняется?
— Я очень четко помню день, когда я стал сомневаться, что правильно вернулся из Штатов в Россию. Это был день, когда арестовали Ходорковского. Это прошибло меня очень сильно. Я считал этот месседж: если самого богатого человека могут таким образом арестовать, значит, в государстве нет ни одного человека, который находится в безопасности. На каждого может быть открыто дело, и каждый может сесть. И тогда я подумал: «Черт его знает, а может, лучше было остаться?»
— На ваш взгляд, возможно ли возвращение девяностых в более-менее близкое время?
— Мы по этому поводу спорили с моими друзьями из «Квартета И». Ключевой вопрос был такой: если завтра огромный поток говна, который льется в эфирах федеральных каналов, сменится потоком апельсинового сока или амброзии, изменятся ли настроения в стране? Я думаю, что вряд ли. Скорее всего, мы обречены наступать на одни и те же грабли. Только время движется все быстрее, так что если нас и ждет период оттепели — то он будет очень короткой разморозкой.
— Допустим, вам опять приходится возвращаться из Штатов в том возрасте, в каком вы были. Только не в ельцинскую Россию, а в путинскую. Что бы вы сделали по-другому?
— Я думаю, что пошел бы той же самой дорогой. Только предостерег бы себя от чрезмерно разрушительного образа жизни, поберег бы здоровье. И, конечно, сейчас я пожелал бы себе большей меркантильности. Я очень долго жил со светлыми и романтическими идеалами юности, думал, что главное — это делать любимое дело, а деньги всегда успеешь заработать потом. Оказалось — не успеешь. Если бы я был немного циничнее и расчетливее, то сейчас у меня, скорее всего, был бы выбор, где жить: здесь или в другой стране. Сейчас такого выбора нет — ну что ж, так тому и быть.
Беседовал Егор Онищенко
Петр Фадеев
