Интервью главреда The Washington Post Марти Бэрона. Он публиковал документы Сноудена, а когда-то руководил командой Spotlight

— Кажется, в американской журналистике есть стандартное развитие карьеры: человек сколько-то лет работает корреспондентом, а потом становится редактором. Но как конкретно это получается? В какой момент корреспондент превращается в редактора? Как это было у вас?

— В моем случае мое желание совпало с желаниями начальства. Я проработал репортером семь лет, и вот однажды в Los Angeles Times меня попросили помочь с редактированием — просто было лето, и сразу четыре человека ушли в отпуск. Кажется, им понравилось то, что я делал, и когда освободилось место редактора одного из разделов, меня на него пригласили. На самом деле, мне всегда хотелось быть редактором газеты. Я мечтал об этом еще в школе. Мне предложили эту работу куда раньше, чем я этого ожидал, — но, естественно, я согласился.

— А почему вы мечтали стать редактором газеты? Что в этом крутого?

— Понимаете… Быть журналистом, конечно, здорово. Вы отвечаете за текст, над которым работаете, вы бываете за пределами редакции, общаетесь с людьми, добываете информацию, постоянно ищете новые темы. Но редактор — гораздо более влиятельный человек: он формирует то, как работает весь отдел, — или вообще все издание. И меня привлекала эта влиятельность.

— Просто я знаю много прекрасных журналистов, которые могли бы стать не менее прекрасными редакторами. Но они не хотят. Ответственности больше, славы куда меньше.

— Меньше, конечно. Ну, если вы не главный редактор большого издания — в этом случае все знают ваше имя и обвиняют вас во всех смертных грехах. Но если вы замглавного или, там, выпускающий редактор, никто уже не понимает, чем вы занимаетесь. А работа трудная: надо управлять своими подчиненными, надо управляться со своим начальством, надо ладить с людьми, у которых равный с тобой статус. И если ищут виноватого, вы — самая легкая мишень. Так что ответственности действительно много, а со славой действительно туго.

— Так что же в этом хорошего? Как бы вы убеждали человека в том, что ему стоит стать редактором?

— У вас появляется возможность куда больше контролировать то, о чем вы пишете. Скажем, сейчас мы наняли в The Washington Post редактора, который будет отвечать за все материалы, связанные с окружающей средой. У нее в подчинении будут полдюжины журналистов; фактически она будет определять то, что наша газета пишет по этой теме. Другой редактор отвечает за все, что связано с информационной безопасностью: тоже очень важная история. Ну и потом — многим же правда нравится работать с журналистами. Давать им направление, координировать, помогать им становиться лучше, организовывать их совместную работу так, что общий результат больше и важнее того, что каждый мог бы сделать сам по себе. Это работа, которая может приносить наслаждение.

— Как бы вы описали хорошего редактора? Лучшие редакторы в вашей жизни — какими они были?

— Это должен быть человек, который пытается найти лучшее в тех людях, с кем он работает. Знаете, когда я впервые стал редактором, то совершенно не представлял себе, что надо делать. Чем занимать свое время? Как оценить, добиваюсь ли я каких-то результатов? Чем вообще занимаются менеджеры? Мне помогла книга — единственная книга про менеджмент, которая когда-либо была мне полезна. Она так и называется — «Менеджмент», ее написал калифорнийский профессор Питер Друкер. Он рассказывает, как развить эффективность, как сосредотачиваться на том, что люди умеют, а не на том, что не умеют; как устроить так, чтобы самые обычные люди делали исключительные вещи. Для этого не нужны гении — достаточно уметь работать вместе и видеть, для чего хороши твои сотрудники. В книге описаны несколько ролей, которые может играть менеджер: создавать цели для своей компании; организовывать людей так, чтобы они их добивались; вдохновлять их на то, чтобы хорошо делать свою работу. Ну и самое главное — правильно отбирать людей и помогать им развиваться. Лучшие редакторы, с которыми я работал, умели все это делать.

— Как вы сами этого добиваетесь? Во всех текстах про вас, которые я читал, вас описывают как жесткого начальника, который многого требует от подчиненных.

— Я действительно многого требую — потому что считаю, что мы способны на гораздо большее, чем нам кажется. Но я делаю это, скажем так, по-человечески. Мне кажется, что мы как компания должны быть амбициозными, и одна из моих задач — задавать эти амбиции, ставить высокие цели. Если у людей не получается их достичь — мы это обсуждаем: чего не хватает, что можно сделать по-другому. Я стараюсь разглядеть, в какой именно роли человек может быть наиболее полезен. Ну и так далее. В общем, я стараюсь концентрироваться не на том, кто прав, а на том, что надо сделать. Не ищу виноватых, а ищу выход.

— Как вы полагаете, редактор должен делать журналистов счастливыми?

— Постоянно счастливыми? Наверное, нет. Счастливыми в том смысле, чтобы они чувствовали себя состоявшимися; счастливыми в какой-то перспективе — да, конечно. Недовольство, конфликты, напряжения будут возникать неизбежно: вы просите людей делать вещи, которые им делать, возможно, не хочется; вы ругаетесь из-за того, как надо структурировать материал, ну и так далее. Но мне лично кажется, что напряжение — это хорошо, оно делает нас сильнее. Роль редактора не в том, чтобы пассивно принимать тексты, которые ему сдают. Репортер и редактор должны работать вместе — сотрудничать, придумывать, как развить историю, кого еще можно было бы привлечь, соблюдаем ли мы стандарты и так далее. Разумеется, в этих обсуждениях возникают конфликты. Люди не соглашаются, это нормально. Последнее слово — за редактором, так устроена жизнь.

В любом случае важно все сложные вопросы обсудить между собой до того, как мы покажем материал читателю. Редактор — это своего рода доверенное лицо скептического читателя: он задает вопросы от его имени до публикации, чтобы они не возникали после. Редактор — это голос самого придирчивого читателя из возможных.

— Можете привести примеры? Когда возникают такие обсуждения?

— Да почти всегда. Когда мы в The Boston Globe расследовали сексуальное насилие в католической церкви, очевидно было, что это очень сложная история. Мы хотели убедиться, что все вопросы были заданы, что все сделано досконально — особенно когда речь шла о конкретных священниках и их репутации.

То же самое — когда уже в The Washington Post мы публиковали материалы на основе документов, которые предал огласке Эдвард Сноуден. Мы много обсуждали свои редакционные стандарты: что мы публикуем, что нет.

Сейчас появляется множество случаев, когда женщины заявляют о том, что мужчины, на которых они работали, их домогались. Тут очень важно всегда изучить, кто именно выдвигает эти обвинения, и убедиться, что это не просто слова. Например, найти какие-то подтверждения: жертвы могли рассказывать о случившемся друзьям, вести дневник; возможно, есть другие жертвы, какой-то паттерн поведения предположительного виновника. Все это надо проверять. Иначе после публикации нам предъявят, а мы будем сидеть и спрашивать себя: как нам это не пришло в голову? Самые большие ошибки возникают от того, что вы не задали правильный вопрос и не нашли на него ответ.

— С вами такое бывает?

— Бывает. Случаются серьезные проблемы, случаются менее серьезные.

— Приведете примеры?

— Воздержусь.

— Когда я смотрел фильм «Spotlight» о том, как команда The Boston Globe расследовала насилие в католической церкви, меня больше всего зацепила фраза вашего персонажа: «Ищите во всем систему». Можете рассказать подробнее, в чем тут идея?

— Один из главных принципов любой журналистской организации: если вы столкнулись с возможным правонарушением, его надо расследовать. Особенно — если это связано с властью, с людьми, которые имеют возможность управлять другими. К сожалению, довольно часто оказывается, что это не просто один человек что-то нарушил — проблема институциональная. Это происходит очень часто, поэтому никогда нельзя останавливаться на ошибке одного человека. Всегда нужно искать паттерн того, как организация нарушает чьи-то права — или скрывает свои действия. В случае с католической церковью в Бостоне речь шла и о том, и о другом.

— Как меняется работа редактора, когда речь идет о таких чувствительных и травматичных темах? Можно ли говорить о том, что редактор — еще и немножко психотерапевт?

— Ну, все-таки у меня недостаточно квалификации, чтобы быть психотерапевтом. Не хотел бы примерять на себя эту роль. Мне кажется, важно, чтобы редактор помог журналисту прояснить: что есть, чего не хватает, что мы знаем, что мы не знаем, как организовать то, что мы знаем. Люди увлекаются историями; люди горят тем, чтобы изобличить злоупотребления. Функция редактора тут как раз в том, чтобы думать о таких историях точно так же, как и обо всех остальных, — убедиться в том, что они соответствуют всем критериям и стандартам, что они достаточно убедительны. Остановиться на минуту, задуматься об этих вещах — пожалуй, это единственная форма терапии: вы помогаете разложить все по полочкам таким образом, чтобы людям было проще справиться с материалом.

— Какие самые сложные решения вам приходилось принимать как редактору?

— Ну, понятно, история с АНБ и файлами Сноудена. Там было много секретной информации, было сложно принимать решения. Мы писали о проблемах в американских спецслужбах, нас много за это критиковали — важно было убедиться, что все было сделано правильно. Разумеется, сейчас все, что мы публикуем о президенте, оказывается очень спорным: мы живем в стране, которая разделилась на два лагеря, а сам президент явно получает удовольствие, критикуя журналистов. Даже если в материале все в порядке с фактами, найдутся те, кто заявит, что все это фальшивка, — поэтому всегда важно самим быть уверенными в том, что мы провели хорошее расследование.

— Вы сказали, что в истории со Сноуденом было сложно принимать решения. Чем вы руководствовались?

— Есть понятный критерий — представляет ли эта информация общественный интерес.

— И как вы это определяете?

— Конечно, это очень субъективно. В данном случае вопрос был в балансе между тайной частной жизни и национальной безопасностью. Мы рассказывали истории о том, как одним жертвуют ради другого, а это политический вопрос. Американцы равно ценят и приватность, и безопасность, но до того момента мы никогда подробно не обсуждали, какой уровень проникновения государства в жизнь граждан мы считаем приемлемым, когда именно рядовые американцы могут оказываться объектом слежки со стороны спецслужб. Нам показалось важным начать этот разговор. Материалы, которые мы публиковали, формулировали и уточняли эту проблему. 

— Как вам кажется, насколько вообще редактор важен для текста? Может ли хороший редактор спасти плохой текст? Может ли плохой редактор испортить хороший материал?

— Безусловно, плохой редактор может испортить материал. Это очень легко. Сделать из по-настоящему плохого текста очень хороший тяжело. Как правило, плохой текст означает, что в нем не сделана репортерская работа — а редактор не может пойти и провести расследование вместо журналиста, взять за него интервью, дозадать незаданные вопросы. Я бы сказал так: редактор может взяться за текст на четверочку — и сделать из него текст на 5+. Сделать из троечной истории четверочную тоже возможно. Бывает и так, что начинаешь с троечки, а заканчиваешь первоклассным материалом. Но для этого обычно нужно много работы и дополнительные журналистские усилия.

— Вы работаете редактором уже 25 лет. Понятно, что редакторы по-прежнему работают с фактами и словами, — но, наверное, за это время многое и изменилось.

— Конечно. В первую очередь — технологии очень сильно повлияли на наш бизнес. Я впервые стал главным редактором в 2000 году, в Miami Herald, и тогда широкополосный интернет только-только начал появляться. Вскоре он изменил все. Появились мобильные телефоны, социальные сети и так далее, и так далее, и так далее. Нам пришлось осознать, что печать и интернет — это принципиально разные вещи, такие же разные, как радио и телевидение. Нам пришлось искать новые способы коммуникации с читателями, менять свое поведение. Ну и деньги, конечно. Интернет изменил то, как мы зарабатываем деньги, то, сколько мы зарабатываем. Стало меньше ресурсов, стало сложнее принимать решения, как распределять деньги.

Принципы того, как мы работаем с текстом, наверное, остались неизменными. Просто приходится работать гораздо быстрее. Каждый день по 24 часа без перерывов. Фактически сейчас наша газета работает как новостное агентство: публикуем новости сразу, незамедлительно. Одновременно мы используем аудио, видео, а еще приходится учитывать стратегии в разных социальных сетях. А еще поиск — и то, как мы пишем заголовки, зависит от того, что мы ставим во главу угла.

Наше расписание тоже кардинально изменилось. Как было раньше? Материалы сдавались в семь вечера, редактировались, было несколько дедлайнов, рано утром выходила газета. Сейчас все работает по-другому. Мы публикуем материалы в полночь, в пять утра, стараемся выпустить что-нибудь до полудня и снова активизируемся вечером — люди возвращаются домой с работы и начинают читать материалы, особенно после ужина. Это совсем другой режим работы.

— Вы главный редактор одного из крупнейших мировых изданий. Насколько вы принимаете участие в повседневной работе? Вы сами сейчас редактируете тексты?

— Я участвую почти во всех летучках — у нас их по две в день и еще две на выходных, я бываю на большинстве, чтобы быть в курсе того, над чем мы работаем. Естественно, особое внимание я уделяю самым чувствительным историям: расследованиям, материалам, которые влияют на чью-то репутацию, материалам, в которых используются анонимные источники — я не хочу знать, как их зовут, но хочу прочитать текст до публикации. Грубо говоря, я хочу знать обо всем, что может стать причиной для судебного иска или чего-то подобного. И по сути это большинство материалов, которые мы выпускаем.

Источник: Александр Горбачев, текст и фото Meduza.io